Ваша мать ненавидит всех,
кроме профессора.
Профессор раздражен,
мне не верит, Вас боится.
Соня злится на отца,
со мной не разговаривает 2 недели.
Вы... ненавидите мужа
и открыто презираете свою мать.
Я... в этом доме...
В этом доме гибнет Ваша жизнь.
- Дорогая моя...
- Оставьте.
Сейчас пройдет дождь, и все
в природе освежится и легко вздохнет,
Одного меня не освежит гроза.
Вот вам моя жизнь и моя любовь.
Куда мне их девать,
что мне с ними делать?
Чувство мое гибнет даром,
как луч солнца, попавший в яму.
Когда Вы говорите о своей любви,
я как-то тупею и не знаю что говорить.
Чего Вы ждете?
Какая проклятая философия
мешает Вам?
Да поймите же!
- Иван Петрович, Вы пьяны?
Может быть, может быть.
- И сегодня пили?
- Все-таки на жизнь похоже.
Идите спать!
Мне с Вами скучно!
Дорогая, чудная моя...
Оставьте меня.
Это, наконец, противно.
Оставьте!
Что ты такой печальный?
Профессора жаль, что ли?
Оставь меня.
- Может, в профессоршу влюблен?
- Она мой друг.
- Уже?
- Что значит уже?
Женщина может быть другом
мужчины лишь в такой последовательности:
сначала приятель,
потом любовница,
а затем уже друг.
- Пошляческая философия.
Надо сознаться - становлюсь
пошляком.
Видишь, я пьян.
Когда я в таком состоянии,
то становлюсь нахальным и наглым.
Мне тогда все нипочем.
Самые трудные операции -
и легко делаю.
И все вы, братцы, представляетесь
мне такими букашками, микробами...
Вафля, играй!
Я рад бы всей душой,
но пойми, в доме все спят.
Я тебе ничего не скажу...
Я тебя не встревожу ничуть
И о том, что я молча твержу
Не решусь ни за что намекнуть.
Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдет
Открываются тихо листы
И я слышу, как сердце цветет.
И в больную усталую грудь
Веет влагой ночной, я дрожу
Я тебя не встревожу ничуть
Я тебе ничего не скажу...
Выпить бы надо.
Кажется, у нас коньяк остался.
Допьем и ко мне поедем.
Идеть?
Так идеть?
Великая сушь.
Михаил Львович, Вы сами пейте,
но не давайте пить дяде.
Хорошо. Мы не будем больше
пить.
Я сейчас уеду.
Решено.
Дождь идет.
Погодите до утра.
Не приглашайте меня больше
к Вашему отцу.
Сегодня он вовсе не стал
говорить со мною.
Избалован.
- Не хотите закусить?
- Пожалуй, дайте.
Я люблю по ночам закусывать.
Знаете, мне кажется, что в вашем
доме и не выжил бы и одного месяца,
задохнулся бы. Ваш отец,
дядя Ваня со своею хандрой, бабушка,
наконец, Ваша мачеха...
- Что, мачеха?
В человеке должно быть все
прекрасно, все:
и лицо, и одежда,
и душа, и мысли.
Она прекрасна, спору нет.
Но у нее нет никаких обязанностей,
на нее работают другие...
Впрочем, быть может,
я отношусь слишком строго.
- Вы недовольны жизнью.
- Вообще жизнь люблю,
но... нашу жизнь, уездную, русскую,
обывательскую, терпеть не могу, презираю.
Она скучная, глупа, грязна.
А что же касается моей
собственной, личной жизни,
то, ей-богу, нет в ней ничего
хорошего.
Я работаю - Вам известно,
как никто в уезде,
но нет у меня вдали огонька.
- Не пейте больше.
- Отчего?
Это так не идет к Вам!
Вы изящны, у Вас такой голос.
Вы, как никто из всех, кого я знаю,
Вы прекрасны.
Зачем же Вам походить
на обыкновенных людей,
пить и играть в карты?
Не буду больше пить.
- Ну, дайте мне слово.- Честное слово.
Баста.
Видите. я уже совсем трезв
и таким останусь до конца дней моих.
- Что с Вами?
- Так. Ничего.
В Великом посту у меня больной
умер под хлороформом
Об этом пора забыть.
Скажите, а если бы у меня была
младшая сестра или подруга,
и если бы она полюбила Вас...
Как бы Вы к этому отнеслись?
Должно быть, никак.
Я дал бы ей понять, что полюбить
ее не могу.
Не тем моя голова занята.
Прощайте, голубушка, а то мы так
до утра не кончим.
Я пройду через веранду,
а то боюсь, как бы меня
Ваш дядюшка не задержал.
Прошла гроза!
Какой хороший воздух!
Софи, до каких пор Вы будете
дуться на меня?
Мы же не сделали друг другу
никакого зла. Зачем нам быть врагами?
- Я сама хотела...
- Что ж ты плачешь?