свободным одиночеством.
Я хочу жить среди людей.
"Подумать только! -
воскликнул он. -
Кретин Зигфрид прав, в каждом
русском живет коммунист".
Я сказал, что принимаю
этот комплимент.
Разговор обострился.
"Почему же вы не отправляетесь
в свой коммунистический рай?
Или боитесь, что там с вас спросят
по всей строгости ваших законов?"
Я сказал, что не чувствую
за собой вины.
Но Цезаря не так
легко было опрокинуть.
Великий Яспер сказал: "Кто
оправдывается, тот виноват".
Вот и моя крошка.
Она чиста, как Мадонна, а мы
с вами остались при своих грехах.
Между тем, его долговязая
крошка стрекотала, как сорока.
На чем свет ругала новую церковь,
такую элегантную снаружи
и такую неудобную внутри.
Сиденья немыслимо жесткие.
Когда, наконец догадаются
ставить в церкви мягкую мебель?
"Ах, бедняжка, - ворковал Цезарь, -
Цезарь разбогатеет,
купит мягкий "Роллс-Ройс",
чтобы его крошке легче
давалась роль Клеопатры".
"Клеопатра? Кто это? -
заинтересовалась Бригитта. -
У тебя с ней что-нибудь было?"
"Нет, - говорил Цезарь, -
к сожалению, меня опередили".
Она посочувствовала ему:
"Бедный парень.
Эта девушка была
из хорошего дома?"
Да ничего себе, приличный дом.
И они уехали.
Но бедный, бедный Цезарь,
бедный мой холодный философ.
В тот же вечер его Клеопатра
сидела
в компании братьев
Хаслингер на очередном кетче.
- Знаешь, что такое кетч?
- Нет.
Не надо рассказывать,
как-нибудь потом.
Отчего же?
Теперь это всё уже позади.
Мы разбудили вас?
Нет, я вас слушаю.
А почему вы на меня так смотрите?
Я понимаю, вы хотите,
чтобы она ничего этого не знала.
Да, я когда-то так же думал.
А сейчас главной бедой считаю
равнодушие и неосведомленность.
Или я не прав?
Нет, почему же.
Так вот, стало быть, кетч.
Тут-то я и встретился
со своими друзьями.
Смотри сюда.
Лёшка!
Пропащая ты душа.
Идет мимо, гордый.
Мы ж тебя по всему свету ищем.
А я вас.
Мы в Мюнхене квартируем.
Мюнхен - это тебе не Гамбург.
Ну, погоди, не залетай.
Что так смотришь на нас?
Или не узнаешь?
Что-то такое...
- Это что за форма?
- Вот, служу.
Водителем?
Приходится.
Жрать-то надо.
- Это всё надо менять.
- Легко сказать.
Легко?
Это мы возьмем на себя.
Неплохо бы,
а то хозяева больно веселые.
Кетч, потом дальше.
Так всю ночь кручу баранку.
Капиталисты!
Какой это, к дьяволу, кетч?
Копеечная лавочка.
Вот я в Кельне видал,
один другому ухо откусил,
и к носу тянется.
Реслинг!
- Сам видел?
- Что я, врать буду?
- Ты сейчас куда?
- Во "Времена года" поедем.
Ты действительно
к богатым устроился.
Не бывал,
но, говорят, там жирно.
Там - да.
Вот, пожалуйста.
Будем ждать тебя
в ресторане "Лили", Риппербан, 18.
Там в 6 закрывают.
- Хороший кабак.
- Знаю.
Будем ждать
при всех обстоятельствах.
В машине они не стеснялись меня,
как если бы я был
неодушевленным предметом.
Зигфрид хохотал: "Не могу без
смеха вспомнить рожу Цезаря".
"А мне его жалко", -
сказала Бригитта.
Ах, тебе его жалко?
И он стал целовать ее,
приговаривая: "А теперь, а теперь?"
Бригитта не проявила
излишней принципиальности.
Недолго она помнила своего Цезаря.
Затем он тоже
ударился в философию.
"Нет, - говорил он, - каждый должен
знать свое место в этой жизни.
Это говорю я, Зигфрид Хаслингер.
А ты знаешь, что такое Хаслингер?"
Ему пришла идея тут же
показать свою верфь Бригитте.
Я сказал ему, что
на верфь сейчас не попасть.
С 10 до 1 1 туннель закрыт.
Дело в том, что в Гамбурге
верфи соединяются с городом
туннелем под Эльбой.
И когда идет
рабочая смена в туннеле,
всё движение на прилегающих
улицах закрывается на целый час.
Рабочие идут сплошным потоком.
Их поднимают на поверхность
огромные лифты,
и набережная заполняется людьми.
Но какое дело было
до этого пьяному Зигфриду?
У лифта нас, разумеется, задержали.
Я Хаслингер Зигфрид,
и я еду на свою верфь.
Но чиновник твердо придерживался
установленных правил.
"Пусти его, - сказал кто-то, -
это же как-никак хозяин,
без него там всё дело встанет