".
Вокруг рассмеялись.
Тут вмешалась Бригитта: "Не ставь
себя в смешное положение".
Но куда там.
"Нет, мы поедем, - заявил
Зигфрид, - это дело принципа.
Нельзя распускать людей".
Я сказал, что не поеду.
Зигфрид заорал:
"Убирайся, я поеду сам!"
Тут я и решил расстаться с ними.
Зигфрид что-то орал мне вдогонку,
но я твердо решил не возвращаться.
Всякому терпению
когда-то приходит конец.
И только уже поднявшись
по лестнице,
услышал звон разбитого стекла.
Видимо, Зигфрид
обновил свой "Мерседес".
Я решил ехать в "Лили",
где меня ждали Саватеев и Клячко.
"Лили" оказалось
обычным танцкафе,
чрезвычайно типичным для Риппербан.
Таких там множество,
это целая ночная индустрия.
Найти моих друзей
было не так-то просто.
Публика здесь самая пестрая.
Гулящая девица
со своими кавалерами,
мелкие коммерсанты,
туристы, ищущие острых ощущений,
склеротические старички.
Между прочим, один такой безбожно
врал по телефону своей Маусхен.
Он говорил, что звонит с вокзала,
что страшно устал
и отправляется прямо в постель.
Я пошел искать их в большом зале.
Тут было невообразимо
тесно и жарко.
Я подумал, хорошо бы пойти домой.
Но тут же вспомнил, что никакого
дома, собственно говоря, уже нет.
Лёша, алло!
Да, "Лили"...
На всю жизнь
запомнил это заведение.
Никогда еще
не чувствовал свое одиночество
с такой волчьей тоской,
как в этой немыслимой сутолоке.
Всё вертелось и кружилось здесь,
как в огромной
бессмысленной машине,
вокруг которой
трудилось множество народу.
Да, странный это был разговор.
Он развивался как-то зигзагами,
без видимой логики и смысла.
Не сказав 10 слов, мы почувствовали
раздражение друг против друга.
Возвращаться, возвращаться...
А что мы там потеряли?
И что нас там ждет?
Нет, брат, пора
расставаться с иллюзиями.
Вот именно.
На хрена всё это надо?
Что всё?
Вся эта мораль, одним словом.
Родина, родина.
А что родина?
Что мы от нее видели?
Где кормят, там и родина.
Это еще до нас люди сказали.
Ладно, не залетай.
Но, вообще-то, верно.
Не вредно разобраться, друг мой,
в некоторых вопросах жизни.
Уж если зашел такой
разговор, извини за откровенность.
Немало мы слышали красивых слов,
как шли на войну,
на эту фабрику смерти.
Хаживали и в атаку,
и, как говорится,
проливали свою молодую кровь.
А кто нам спасибо сказал?
Вот ты вернуться затеял.
А ты подумал, как встретят тебя?
У своей Марфухи
ты жил, как у Христа за пазухой.
- А чего, хорошая баба.
- Погоди.
Пользовался от дамочки,
и думаешь, сохранил
себя в хрустальной чистоте?
Ну, ладно, не будем,
так сказать, вдаваться в детали.
Это твое дело.
Мы личность
не угнетаем, не узурпируем.
Но только не прикидывайся ты,
друг, ангелом с крылышками.
Не то, что там, но и мы твои
корешки, тебе не поверим.
Вот ты писал домой.
И что, ответили тебе?
Теперь Борька Аникин уехал.
Тоже молчок.
Почему?
Да потому, что мы для них для всех
отрезанный ломоть.
Они там, видите ли, чистенькие,
а мы здесь,
понимаете ли, грязненькие.
А хлебнули бы они
грязи с кровью
на обед да на закуску,
тогда бы поняли,
как жить на этом свете.
Путаешь ты всё.
Нет, брат, я не путаю,
а вот ты в аккурат путаешь.
Мы-то не путаем,
мы свою линию туго знаем.
Он, поди, начитался этой газетки,
"Голос Родины",
"За возвращение на Родину", что ли.
Это же, брат, всё липа.
Указ вышел,
амнистия для перемещенных.
Читали.
- Пей лучше.
- Погоди.
- Это так, к разговору.
- Погоди.
По-ихнему, они одни только люди,
а всё остальное - зола.
А я вот гляжу,
и вижу, что все люди,
и все человеки.
И каждому своя рубаха ближе к телу.
Так пусть уж
моя рубаха будет моя!
Видать, уж таким человека
природа-мать уродила,
и не человеку переделывать
его на иной салтык.
Видать, парень, ты еще не дозрел.
Поживешь здесь, оглядишься,
пообнюхаешься, познакомишься
кое с кем из умных людей,
глядишь, и у тебя
глаза приоткроются.
Всё будет о'кей,
так сказать, нормально.
Работа будет, и это будет.
Ну, он, я вижу, не шибко