казалось, что у меня вот-вот остановится
сердце или разорвется от боли.
Всего 5 минут, как ты уехала. Как же я выдержу
эту боль?
И я плакала на коленях у папы.
Папа сидел не шевелясь и молчал,
только гладил меня по голове.
Он не утешал меня. Просто курил свою трубку,
и клубы дыма окутывали нас.
Иногда он говорил: "Хочешь, пойдём вечером
в кино?".
Или: "А у нас сегодня к обеду мороженое".
Но мне не хотелось ни в кино, ни мороженого.
Я умирала.
Так и шли дни, недели, мы прекрасно жили
вдвоём.
Нам почти не о чем было говорить.
Но ему я никогда не мешала.
Порой он, правда, был хмур и подавлен - я
не знала тогда, что у него туго с деньгами.
Но стоило мне подбежать к нему,
как он бросал все дела.
Мы беседовали, и он ласково гладил меня
по голове.
Случалось, дядя Отто сидел у нас на кожаном
диване и потягивал коньяк.
Они с папой о чём-то тихо переговаривались.
Так тихо, что, казалось, не слышали друг
друга.
Изредка дядя Харри забегал сыграть в шахматы,
и в доме становилось ещё тише.
Явственно слышалось мерное тиканье часов
наверху.
За несколько дней до твоего приезда у меня
от волнения всегда подскакивала температура.
Я знала, как ты боишься любой инфекции, и мне
было страшно, что я разболеюсь всерьёз.
Когда ты приезжала, у меня от счастья
перехватывала горло.
Я не могла произнести ни слова.
Ты не понимала этого и говорила:
"Эва совсем не рада, что мамочка дома?".
Я краснела, покрывалась испариной и молчала.
Я ничего не могла сказать, да и привычки
такой не было.
В доме всегда говорила только ты, одна ты.
- Эва, ты преувеличиваешь...
- Постой, мама, дай мне договорить.
Я немного захмелела, но если бы я не выпила,
я бы не сказала того, что сказала.
Я скоро замолчу, должно быть. Стыдно будет
за свои слова или просто устану.
Тогда и возражай, я буду молча слушать.
Как слушала тебя всегда.
Я горячо любила тебя, мама.
Любила, но не верила твоим словам.
Слова говорили одно, а глаза - другое.
В детстве твой голос, мама, он...
он околдовывал меня, завораживал.
И всё равно я чувствовала, что ты почти
всегда кривишь душой.
Я не могла проникнуть в смысл.
А твоя улыбка...
это было ужасней всего.
Когда ты ненавидела папу, ты называла его
"Мой дорогой друг".
Когда уставала от меня, ты говорила "Милая
моя девочка". И при этом улыбалась.
Что же ты молчишь?
Что я могу сказать?
Возрази мне, опровергни.
Думаешь, стоит?
Не знаю, право.
Ты упрекаешь меня в том, что я уезжала.
И в том, что оставалась.
Ты, наверное, никогда не понимала, как мне
было трудно все эти годы.
Невыносимо болела спина, а я не могла
заниматься как следует.
Отменялись наиболее выгодные ангажементы.
А ведь в музыке - смысл моей жизни.
И потом нескончаемые угрызения совести,
что я не уделяю внимания тебе и папе.
Почему ты так улыбаешься?
Я говорю совершенно искренне.
Впрочем, если ты не поверишь, мне всё равно.
Я хочу раз и навсегда высказаться,
расставить все точки над "i".
Я постараюсь тебя понять.
Это было в Гамбурге. Первый бетховенский
концерт. Не особенно трудно. Я имела успех.
После концерта маэстро Шмисс - дирижёр,
ты помнишь его? Его уже больше нет.
Он повёз меня в модный ресторан,
и мы дивно поужинали.
Мы просидели уже довольно долго, спина
не болела. У меня было чудное настроение.
А вдруг он говорит:
"Почему ты не живёшь спокойно дома...
...с мужем и детьми, как полагается
респектабельной даме?".
"Зачем постоянно подвергать себя унижениям?".
Я в полном изумлении смотрю на него: "Я так
плохо играла сегодня?".
"Я этого не говорил".
Помолчал и добавил:
"Ничего не могу с собой поделать, всё время
в памяти 18 августа 1934 года".
"Ты играла тогда этот концерт в Линце.
Я дирижировал. Тебе 20 лет".
"Битком набитый зал. Божественные звуки".
"А по окончании несколько секунд тишины
и шквал, буря аплодисментов.".
"Ты была в лёгком красном платье, длинные
распущенные волосы спадали до пояса".
Я говорю: "Как ты всё это помнишь?".
"Я записал это на партитуре, я все яркие