волнений в животе,
они делаются важный от Бетховена,
все рыцари верхом против врага.
Я почти вижу,
как они выезжают прочь.
Иногда дирижирую
и чувствую себя смешным.
Мертвый призрак.
Не хочу так говорить.
Прошу стереть все.
Теперь не прощают ничего, ты
должен быть оптимист, всегда умный.
Скажем так...
Музыка - это весь мир.
Когда я дирижирую, я чувствую
себя хозяином мира, как король.
Да нет.
Хотите знать всю правду?.
Я чувствую себя сержантом,
который должен пихать всех под зад.
Но сейчас дурацкие законы
запрещают быть сержантом.
Конечно, мы имеем
выгоды и привилегии...
Подождите, я хочу пить.
Оно не холодное.
Все теперь горячее, нет льда.
Гениальность всегда граничит
с капризом и причудой.
Однажды я просил один
музыкант снять кольцо.
Камень сверкал от прожектора
и раздражал мой глаз.
Все сочли это приступ моей звездной
болезни. Может, они и правы.
Но экзальтация жизненно
необходима художнику
для тот напряжений, который тащит
всех и выражает темы симфоний.
Ваше здоровье.
Сейчас все оспаривают незаменимые
флюиды дирижера и руководителя.
Музыканты!
Я не гляжу на музыкантов,
не вижу их.
Иногда у них
невыносимый лица.
Охотно поставил бы
ширму перед некоторыми.
Свирепые собаки.
Уставятся глазами...
Нет. Лучше стереть это.
Иначе мне будут стрелять в ноги.
Времена величия прошли.
Помню, первый раз
я встал за пульт,
мой самый сильный впечатлений -
огромная тишина передо мной.
Делаю знак начинать
и вижу с большим волнением,
что к моей палочке
привязан весь оркестр:
его голос родится из моей руки,
выходит из тишины
и возвращается в нее.
Он поднимается, как
морская волна, за моей рукой,
которой я двигаю
по воздуху, как крыло птицы.
Я ее опускаю,
и голос оркестра смолкает.
Теперь мы все равны.
Я должен быть похож
на первый скрипка,
а у него пальцы, как у мясника.
Что делать? Я изливаю
ярость и покупаю дома.
Имею два дома в Америке,
один в Токио, один в Лондоне
и еще в Берлине.
В Париже нет.
Никогда. Я не согласен
со всей французской музыкой.
Наверное, поэтому их таможня
обшаривает меня с головы до ног,
от спереди до сзади и опять...
Получилось интервью?
Хватит?
Руководитель,
дирижер оркестра?
Это слово больше
не имеет смысла.
Дирижеры - как священники,
у каждого своя церковь,
свои прихожане.
Но церковь разваливается,
а верующие становятся атеисты.
Я помню Копленски,
мой великий учитель.
Я играл у него первый скрипка.
Он становился
за пульт - и тишина.
Один взгляд вокруг,
в глазах никакой выражений,
но он знал все,
каждую строчку в партитуре.
Он сам был музыка.
Мы шли за ним счастливые,
мы трепетали,
готовые совершить чудо,
превратить вино в кровь
и хлеб в плоть.
Смеетесь надо мной?
Надеюсь, нет.
Музыка священна.
Каждый концерт - месса.
Мы сидели зачарованные,
забыв каждодневные заботы.
Только ждали первое
движение его палочки,
слившись воедино
с наши инструменты,
объединенные одним желанием.
И он давал знак.
Ничего не было
прекрасней его власти.
Мы дрожали от мысли,
что какая-то ошибка
может погубить весь обряд.
Все испытывали волнение
и бесконечное счастье.
А наша радость
передавалась в публику,
которая замирала
без движения, без дыхания.
Нам никогда не надо
было смотреть на дирижера.
Он был с нами,
мы знали, чувствовали это.
Он был внутри нас.
Между нами была
такая большая любовь,
какой сегодня,
как вы видели, совсем нет.
Я и мои оркестранты испытываем
только недоверие друг к другу.
Мы противники.
Добавьте отсутствие уважений,
презрение, обиду и злобу
из-за чего-то, что потеряно
навсегда и не будет найдено.
Так мы играем вместе,
но объединяет нас
лишь общий ненависть,
как в развалившейся семья.
Маэстро, не знаю
что случилось, света нет.
Это я уже понял.
Что делать?
Перерыв окончен,
репетиция продолжается.
- Но...
- Идем. Посвети мне.
Дирижеры, дирижеры
нам больше не нужны!
Кто придет, того с позором
мы к черту гнать должны!
Дирижеры, дирижеры
нам больше не нужны!
Кто придет,