громко ходите. По-моему, мы никогда не дойдем. Поспорим? У меня деньги есть. Ой, уберите свои деньги. Мы обязательно дойдем. Когда я был молодой, хотел стать актером. Я в Верлин приехал Гамлета играть, а мне дали Розенкранца и еще какого-то слугу. У нас в театре трагик был, скучный такой. Он всем надоел. Так его поставили играть на утренник зайчика. Так у него этот зайчик получился такой скучный. Вольшой и скучный. На вас похож. Что вы на меня все смотрите, будто я виноват? Послушайте, мне не понятно, где фронт? Кругом партизаны. Нас, между прочим, схватят и будут пытать. Вы знаете, мы же не солдаты. Что вы улыбаетесь, клоун несчастный? Знаете, что... Если нас схватят, убейте меня, ладно? Как с вами поговорю, так болеть начинаю. Нет, доктор, если поймают, придется нам страдать. А чем же мне вас убить? Разве что удушить руками? Доктор! Не останавливайтесь! Уже недалеко. Это они по вам метили. Наверное, подумали, что вы танк. Я не слышу, не слышу. Я почтальон. Я не слышу. Фишбах, что они говорят? Я не понимаю. Я не хочу, чтобы они нас убили. Воже ты мой. За что! Не могу, больше не могу. Слушай, ты, ты можешь в конце концов застрелить-то нас? Ты посмотри. Ты посмотри на себя, в конце концов. Что стрелять не умеешь? Да пошел ты! Воже, как они мне все надоели. Как надоела мне эта война. Может, у тебя ума не хватает стрелять? Иди к черту! Это так страшно, так страшно. Я стоял и думал, что лампочка погаснет, а за ней ничего. Все черное, черное, и меня нет. И это все как во сне. Если мы здесь умрем, то об этом никто не узнает. Найдут через сто лет останки, и выбросят. Так странно, так странно... Здесь все останется, меня не будет, а это дерево будет. И болото это будет... Доктор... Ведь мы никому ничего не сделали. Почему? Разве это справедливо? Как какая-то волна, куда-то нас несет и несет. Что несет, куда несет... Крейцер, прекратите. Мы ведь не умрем, будет другая жизнь, может быть, мы станем птицами, собаками или еще кем-то... Только Вог знает. Правда, если вы буддист... Мне было семнадцать лет в восемнадцатом году. Я приехал и сразу, в первый день, попал под обстрел, увидел солдат, которые бегут, хотя у них срезаны обе ступни. Видел людей без губ, без лица. А потом глотнул газа и попал в госпиталь. Потом стал врачом... Опять началась война. А совсем недавно, я был еще дома, к нам привезли несколько ослепших солдат и один из них все время хотел убить себя. Сестры старались, чтобы при нем ничего острого не было. Но один раз забыли вилку забрать. Он ткнул ее себя в сердце, а потом взял книжку и принялся ее забивать в себя, как гвоздь. А вы когда ехали, вы о чем думали? Знаете... доктор, я не думал. Мне сейчас страшно, а тогда было нет. Я ведь, доктор... в тылу сидел. Сам попросился. Доктор, как вы думаете, мы наступаем или отступаем? Мне кажется, что наступаем. Даже если вся армия катится назад... то мы с вами, по-моему, идем вперед. Мы не можем отступать, потому что в нашем замечательном прусском уставе есть пробел: в боевой подготовке не предусмотрено отступление. Видите, приходится осваивать его на практике... Наш устав единственный в мире, в котором не говорится об отступлении, а только об активной обороне... Иногда мне кажется, что за нами кто-то сверху смотрит и улыбается. Странно, правда? Это когда вас он видит, то улыбается. А когда меня, то смеется. Что я тут делаю? Это пушка. Слышите? Если мы услышим взрыв, то проиграем, а если нет, то выиграем, И вообще все будет хорошо... Видите, а вы расстраиваетесь. Я потом всем расскажу, как мы победили пятерых партизан. Доктор, знаете, почему я счастливый человек? Потому что я улыбаюсь, хотя у меня и все тело свело. А у вас сейчас ничего не болит, и вы мрачный. Кстати, вы знаете, я недавно узнал, что для того, чтобы конина была мягкой, ее надо сначала поварить в воде и только потом положить на ------------------------------ Читайте также: - текст Последний самурай, перевод только с японского - текст Месть - текст Забвение - текст Город террора - текст Оправданная жестокость |