но само его присутствие
было очень полезно.
Высочайший уровень, когда нравственность
и духовность ценятся выше учёности.
Там были удивительные люди
со всего света.
Это было до 1914 года.
Там было много русских революционеров.
У них были своё общество, библиотека,
они играли важную роль в обществе
в силу своей высокой духовности.
Там были американцы,
там были посланцы со всего света.
Ты находился в Германии и, в то же время,
далеко за её пределами.
Воздух, атмосфера там были особенные,
трудно передать словами.
Будто не ходишь по земле,
а паришь в воздухе.
Вряд ли это зависело от жителей
Гейдельберга.
Возможно, причина в природе - об этом
есть одно Гейдельбергское стихотворение.
Это что-то особенное, здесь уместно
сказать о человечности.
Профессора университета встречались
не только ради общения.
Несмотря на узкую специализацию,
все они имели общую цель.
Всё воспринималось с неподдельным
интересом.
Активное участие женской половины,
в первую очередь, супруг профессоров.
В атмосфере духовности не последнюю
роль играла профессура.
В Гёттингене я подумал:
"Надо возвращаться в Гейдельберг".
Это было в 1906 году.
Это продолжалось до 1948 года,
когда я переехал в Базель.
Я был буквально пропитан
духом университета.
Для меня, как студента и профессора,
это была сказочная страна.
Хотя университет носил статус
государственного,
он был независим от государства,
которому, тем не менее, исправно
платил.
Всё скромно, никаких амбиций.
Если с этим примириться,
столько свободы, как нигде в мире.
Никто не даёт указаний сверху,
что надо делать.
Вся ответственность лежит на нас.
Столько свободы и простора - несравнимо ни с чем,
просто сказка по тому времени.
Я серьезно верил в идею свободы.
Чего нельзя было сказать о многих
моих коллегах.
Подавляющее большинство мыслило
национальными интересами.
Приведу два примера.
В 1919 году, после революции,
которая как и все предыдущие,
была ребячеством -
- надеюсь, в будущем это не повторится -
после революции я стал представителем
университета на факультете и в сенате.
В сенат пришло из Берлина требование,
чтобы мы выступили с протестом
против условий заключения мира
в Версальском договоре.
На заседании сената я, как
приват-доцент, объяснил,
что мы не можем высказываться
по этому поводу,
так как мы - негосударственная
организация,
и мы не должны принимать участие
в чисто государственной акции.
"Дело очень серьезное", - сказал я.
Что делать?
Будут ли приняты условия мира,
зависит от каждого из нас.
Берет слово Макс Вебер:
"Я думаю, все мы граждане Германии,
а потом – профессора.
И как граждане мы должны высказать
свое мнение".
Макс Вебер призвал к пассивному
сопротивлению и партизанской войне,
"грудью встать на защиту Родины".
Я сказал: "Я лично к этому не готов
по состоянию здоровья.
Я не могу решать за других;
но те из вас, кто
хотят сейчас протестовать
(на бумаге это выглядит просто),
должны искать правовые пути
против Версальского договора
с помощью переговоров".
Я проголосовал за то, что наш университет
протест не подписывает.
Я оказался в меньшинстве.
Все были согласны,
но я остался один.
Второй пример.
Случай с Гумбелем, 1924 год.
На собрании участников войны,
тысяча человек,
профессор-фронтовик Гумбель
встал и сказал:
"Несчастные люди. Я не хочу сказать,
что они пали во время войны
на полях бесчестья,
но они погибли ужасной
смертью".
Это высказывание вызвало возмущение
профессуры Гейдельберга.
Они били себя в грудь и кричали:
"Какое оскорбление, какая наглость".
Один кричал: "Я не для того воевал,
чтобы слышать такое!
Несмотря на высказывания г-на Ясперса,
которые я, хотя и уважаю,
но которые в данном случае
нас не касаются,
нужно проверить, не наносит ли это
высказывание ущерб государству".
Мы организовали комиссию, опросили
множество участников войны.
Все без исключения подтвердили, что
их не оскорбили слова Гумбеля.
Эти слова скорее задели профессуру,
чем простых