оператора.
- А потом стали оператором?
- Да.
Как это произошло?
Очень просто. Он сказал:
"Теперь будете оператором, ясно?"
Он был немногословным человеком.
Я ответил: "Спасибо".
И благодарен ему до сих пор.
Я был хранителем камеры.
И это не ложная скромность.
Я гордился тем, что Одзу
доверил мне свою камеру.
Всё дело в том, что, ещё будучи
помощником оператора,
я проникся восхищением к Одзу.
К тому времени остальные
помощники уже стали операторами,
а я всё ходил в помощниках.
Однажды Одзу сказал мне:
"Рано или поздно вы обязательно
станете оператором. Потерпите
немного и будете работать у меня".
Я был благодарен ему за эти слова.
Многие мои коллеги больше
зарабатывали, особенно те,
кто работал в новостях.
Но я не хотел уходить, я хотел
работать у Одзу.
Такое было у меня убеждение.
Одзу обсуждал с вами съёмки
будущего фильма?
Нет, я бы не назвал это
обсуждением.
Мы просто говорили, как обычно,
чаще всего недолго,
я мало что мог ему сказать,
а о режиссуре - и вовсе ничего.
Бывало, я только спрашивал, какой
период времени охватывает фильм.
Неделя, месяц, год?
Это важно для постановки света.
Чтобы показать смену времён года.
С самого начала,
когда оператором был ещё Огава,
Одзу снимал только объективом
50 миллиметров.
Помню, он частенько говорил:
"Огава, что вы всё предлагаете
объектив 40 миллиметров?
Вы же знаете, мне больше
нравится пятидесятник".
Я сам как-то предложил ему
сменить объектив.
Только раз.
Он посмотрел в видоискатель
и сказал: "Так я и думал,
пятидесятник лучше".
Я стиснул зубы, поставил обратно
старый добрый пятидесятник
и больше не предлагал его
заменить.
Более широкоугольный объектив
увеличивает поле изображения
в ширину и в высоту.
Но Одзу это не нравилось.
Во времена немого кино кадр
был больше, но с приходом звука
он уменьшился на ширину саундтрэка.
Это не позволяло использовать
всю ширину кадра.
Думаю, Одзу просто привык к
такой композиции.
Одзу полностью доверял мне
постановку света.
В фильме "Жил был отец", в конце
есть сцена смерти отца, помните?
Я осветил больничную палату,
как будто она вся залита солнцем.
В таком месте, в больнице,
проникаешься сочувствием,
когда на улице хорошо.
И я осветил палату очень ярко.
Одзу посмотрел и сказал:
"Что вы тут натворили?
А что, неплохо".
Я ответил: "Честно говоря,
мне не хотелось, чтобы старик
умирал в темноте. Пусть в момент
смерти его окружает свет".
"Так и снимаем", - похвалил
меня Одзу.
В общем Одзу никогда не
высказывался по поводу моей съёмки.
Я ни разу не слышал от него
отзывов типа "Отличный кадр!"
Чаще всего он говорил мне
через пару дней:
"А позавчера неплохо получилось".
Да, это было для него типично.
Однажды он спросил меня:
"У тебя есть девушка?"
И я ответил: "Да, трёхногая.
И я ношу её повсюду на закорках".
Я имел в виду свой штатив.
С тех пор он частенько меня
поддразнивал:
"Твоя девушка, та, трёхногая,
совсем не дурна.
Даже хорошенькая".
Я его очень любил.
Это чувство сохранилось
до самой его смерти.
И Одзу это знал.
Наверное, это звучит странно,
но, думаю, я единственный
в мире оператор,
который столько лет работал у
одного-единственного режиссёра
с первого до последнего дня.
Работа у Одзу - моя радость
и гордость.
Интерьерные сцены мы всегда
снимали в павильоне,
единственным исключением
были сцены в поезде.
Если действие происходило в поезде,
я говорил Одзу перед съёмкой:
"Только не в павильоне".
И он со мной соглашался.
Как ни старайся,
поезд имитировать не удастся.
Тряска получается неестественной,
вот почему я всегда убеждал Одзу
снимать в настоящих поездах.
Можете быть уверены, во всех
его послевоенных фильмах
поезда настоящие.
Мы всегда долго искали места
для натурных съёмок.
Но машину не брали. Шли пешком.
Всегда пешком.
У нас даже была шутка: поиски
места заканчиваются
со смертью оператора.
Последний вопрос.
Да. Вы работали с другими
режиссёрами после смерти Одзу?
Да, работал, но ничего хорошего