Полно вам, батюшка,
томить меня жалкими словами.
Разве я другой?
Да разве я работаю, мало ем,
худощав или жалок на вид?
Разве мне чего-нибудь недостает?
Да я ни разу в жизни сам
себе чулок на ноги не натянул.
Кому я это говорю?
Не ты ли с детства ходил за мной?
Ты же сам знаешь,
что я воспитан нежно,
ни холода, ни голода не терпел,
нужды не знал,
хлеба сам себе не зарабатывал,
вообще, черным делом не занимался.
Как же у тебя достало духу
ровнять меня с другими...
А я в своем плане отвел ему
отдельный дом, огород.
Жалование назначил.
Он у меня мажордом,
он поверенный по делам.
И как же после всего этого
оскорбить меня, твоего барина,
которому ты век служишь,
которого ребенком носил на руках...
Илья Ильич, Господь с вами,
что вы такое несете?
Ах ты, мать пресвятая Богородица,
какая беда стряслась.
Поди отсюда!
Квасу дай!
Вот так, попьем.
Опусти шторы.
Затвори меня поплотнее.
Я, может, усну часок,
а в половине пятого меня разбуди.
Уже легкое, приятное онемение
пробежало по членам его
и начало туманить сном
его чувства,
как первые робкие морозцы
туманят поверхность вод,
еще минута, и сознание улетело бы
Бог весть куда,
но вдруг Илья Ильич очнулся
и открыл глаза.
"А я ведь не умылся, - прошептал
он, - и ничего не сделал.
Не изложил план на бумагу,
к губернатору не написал,
к домовому хозяину тоже,
счета не проверил -
утро так и пропало".
Он задумался.
Что ж это такое?
"А другой бы это сделал?" -
мелькнуло у него в голове.
Другой...
Что же это такое - другой?
Он углубился в сравнение
себя с другим.
Настала одна из сознательных
минут в жизни Обломова.
Как страшно стало ему,
когда в душе его возникло
ясное представление о человеческой
судьбе и назначении
и когда мелькнула параллель
между этим назначением и его жизнью.
Горько становилось ему от этой
исповеди перед самим собой.
Бесплодные сожаления о минувшем,
жгучие упреки совести
язвили его, как иглы.
"Это все Захар", - прошептал он.
Вспомнил сцену с Захаром
и лицо его вспыхнуло
пожаром стыда.
"Что если бы кто-нибудь слышал?" -
думал он, цепенея от этой мысли.
"Слава Богу, Захар не сумеет
пересказать, да и не поверят".
Илья Ильич.
Илья Ильич.
Эк спит-то, словно каменщик.
Вставайте.
Пятого половина уже.
Чего тебе?
Вы велели себя разбудить.
Ну, Илья Ильич...
Исполнил приказание, и ступай.
Остальное тебя не касается.
Не пойду.
Илья Ильич, вставайте.
Не трогай.
Я бы радехонек,
но никак нельзя.
Вы сами будете гневаться на меня.
Я сам знаю.
Знаешь ты дрыхнуть,
словно чурбан осиновый.
Зачем ты на свет-то Божий родился?
Вставай, тебе говорят.
Ты думаешь, я сплю?
Я не сплю, я все слушаю.
Эх, головушка,
что лежишь, как колода?
На тебя смотреть тошно.
Поглядите, люди!
Вставайте.
Илья Ильич, поглядите-ка,
что вокруг вас делается.
Я проснусь, когда захочу.
Вставайте!
Я тебе покажу, как тревожить
барина, когда он почивать хочет!
Дай квасу.
- Илья!
- Андрей!
Штольц приехал!
Здравствуй!
А я от Верхлевки до Вавилова
сам тележкой правил.
Тихо ты, а то нянька проснется,
и мне в тени сидеть.
А пока они все
после обеда спят.
Давай посмотрим, как они спят.
Давай, только тихо.
А я вот чего могу.
И я могу.
А чего крыльцо не починят?
Бог его знает.
- Пойдем крутиться?
- Пойдем.
Штольц остановился у Обломова.
Жизнь Штольца была заполнена
делами, визитами, обществом.
И как Илья Ильич ни протестовал,
ни жаловался, ни спорил,
он был увлекаем своим другом
и сопутствовал ему всюду.
"Нужно начинать новую жизнь", -
говорил ему Штольц.
Штольц был ровесник Обломова
и ему уже перевалило за 30 лет.
Он вышел в отставку,
занялся своими делами
и, благодаря старанию
и уму, успешно.
Он часто говорил Обломову,
что нормальное
назначение человека -
донести сосуд жизни,
не пролив ни капли напрасно,
что ровное горение огня
лучше бурных пожаров,
какая бы поэзия ни пылала в них.
Что бы ни встречалось в его жизни,
он употреблял это правильно,
как ключница сразу выберет
из кучи