Лелия – это отвратительный,
расчлененный крокодил.
Кровожадное сердце.
Мы посетили больницу Сальпетри,
чтобы увидеть душевнобольных женщин,
и увидели ванны, в которых их моют.
Их усаживают в ванну,
а голову фиксируют металлической петлей.
Затем, рывком веревки
на них через отверстие в потолке,
а бедняжки кричат,
выливается вода.
Сила воды предназначена очистить
непроницаемым потоком
от всего, что делает безумным,
чтобы вернуть человека
к его чистой форме жизни,
так им предлагают некое возрождение.
До Революции быть человеком значило
быть благородного происхождения.
Как будто человек может быть иным.
Например, что удерживает нас
от употребления в пищу человеческой плоти?
Мсье Жуффруа говорит:
«Человеку не приходило в голову
есть человеческую плоть. »
Сейчас есть множество народов,
которые это делают,
которые, несмотря на это,
ни чуть не безбожны.
Квинтилиан сравнивает фразу,
которая перегружена прилагательными
с армией,
в которой перед каждым солдатом
стоит его слуга.
Нодье сказал:
«Если новое и возможно,
его нужно искать в абсурде.
Истина ограничена, абсурд – нет. »
Она сомневается, она колеблется,
одним словом, она - женщина.
Ты знаешь, что плохо не отвечать,
когда тебя спрашивают.
Я такая.
Полная тишина внезапно
заполнила комнату,
когда Джорджина Смолен
приготовилась петь.
Мисс Смолен бледна,
недавно прибыла из Франции,
у нее нет страны, она
только что покинула ее.
Про нее говорят, что ей 16
и она американка…
Ты читаешь мои стихи…
Все перепутала.
Скажи «рот».
Рот.
Моя мать,
моя девка,
моя поддержка, мое гниение.
Я люблю тебя как ребенок.
Почему говоришь так тихо?
Чтобы ты не слышала меня.
С 12 до 16 лет я была в монастыре.
Раз в месяц моя мать
навещала меня в общей комнате,
она говорила через решетку,
и при этом нас слушала монахиня.
Я сказала Сен-Беву:
«Муссе, нет, не этот хлыщ!»
А я сказал:
«Мыслящие женщины…»
Я больше не люблю тебя.
Это трудно объяснить.
Я больше не чувствую ни капли любви.
Нет даже желания.
Даже когда ты рядом,
я вижу тебя очень далеко…
и очень крошечной…
как булавочная головка.
Вернемся.
УТОПИЯ
Хочу ли я рассказать?
Эти двое – сумасшедшие.
Любовь – это вовсе не то,
что мы воображаем.
Домашние ссоры не могут излечить
глубокое недомогание.
Они сглаживают его.
Когда политика исчезает,
появляются домашние ссоры.
Позже для этих двоих
история будет только
началом раздора.
Это время лечения любовью,
люблю тебя, голосую за тебя,
и т. д. и т. д.
Но все это дорастает до мелочной истории.
Лучше говорить о гондольере,
чем заниматься любовью в гондоле,
говорить о работниках железной дороги,
чем оргии в спальных вагонах.
Покинутые юноши и девушки
слишком часто под конец
становятся чудаковатыми старикашками,
которые тычут своими зонтиками
в глаза коммунаров.
Закат Альфреда, да здравствует Коммуна.
Этой истории любви наступает конец…
когда в старости Санд призывает
парижских пролетариев-бунтарей:
«Толпа, безумствуй!»
и предлагает им убивать других.
Любовь не замещает революцию.
Они вместе.
Чем больше я люблю,
тем больше борюсь с эгоизмом.
Чем больше я разрушаю,
тем больше я люблю тебя.
Те двое, черт с ними!
Нам по пути?
А где это, Утопия?
Прямо.
Утопия?
Я еду в Падую!
Отлично!
Работай, Жорж,
работай!
Ты же знаешь,
я пишу так, словно заштопываю ткань.
Я был в странном месте,
там были девушки, и у всех
волосы черные как у тебя.
Черные глаза…
как твои.
Но они смотрят на меня по-другому.
От этого кипрского вина у меня жар.
Ты пишешь так же, как я пью.
Я не ласков…
Я чрезмерен.
И вы, мадам…
разве вы не любовница пьяного поэта,
который бесконечно удивлялся,
бесцельно,
на тропе у обрыва?
Ему было очень плохо, бедняжка.
Ему виделись призраки,
кружащиеся вокруг постели,
он кричал: «Я сумасшедший!»
«Я схожу с ума!»
Мне страшно за его разум.
Я останусь здесь на ночь.
Не бойтесь, мадам.
Я буду присматривать за ним
столько, сколько