рукой,
говорят мне люди,
как хорошо ты забил его англичанам, и
поэтому расхваливают меня на все лады.
А я, когда кричал,
что забил гол рукой,
было это, как будто я
у англичанина кошелёк украл.
Вот что это было для меня,
гол, забитый хитростью.
Этот добродушный коротышка
был больше похож на персонажа
из фильма
о мексиканской революции,
чем на лучшего
футболиста всех времён.
Казалось, он вышел из фильма
Серджио Леоне или Сэма Пекинпа.
Будто он только
что попрощался с дамами
лёгкого поведения
и вошёл в комнату,
принеся за собой
запах пороха революции.
Я был уверен только в одном -
если бы он не был футболистом,
он стал бы революционером.
Марадоне не нужно было бы
стимула, чтобы отправиться в леса.
У него душа революционера.
Сегодня, когда все
защищают США, я защищаю Кубу.
Не получается у меня,
не нравится мне соблюдать приличия.
Мне было бы гораздо проще сказать,
"ну, ладно", оставить Штаты в покое.
Но я говорю, что американцы
дали югославам убивать друг друга,
потому что не было нефти,
а может, они влезли туда и раньше.
Они приказывают убивать
в Афганистане,
и это плохо на меня действует.
Мы сегодня смотрим
по телевизору, как убивают людей.
А те, кто извлекают
выгоду, это Си-Эн-Эн, Фокс.
А Фидель - он великий...
У меня с ним татуировка.
- И Че Гевара.
- Че Гевара, да.
До завтра.
Увидимся...
Увидимся. Чао-чао.
-У нас выйдет отличный фильм.
- Отличный?
Да.
Посиди здесь.
Да, да...
Меня всё равно не видно.
Нет ничего сложнее того,
чем вглядываться в чужую жизнь,
понимая, кроме того, почему
тебе не позволяют этого сделать.
Это похоже на бесконечную игру,
где двери открываются
и захлопываются.
Когда тебя самого
преследовали журналисты,
начинаешь их ненавидеть.
Не только когда они врут,
но и когда они пытаются
разнюхать секреты твоей жизни.
И теперь я пытаюсь
составить портрет
одного из самых знаменитых
людей на свете,
и внезапно принимаю
на себя роль тех самых людей,
и внезапно принимаю на себя роль
тех самых людей,
которые мне
никогда не нравились.
Чувствую себя одним
из папарацци, ждущим,
когда звезда проснётся
и выйдет к объективу,
чтобы продать затем
фотографии в таблоиды.
- Они уезжают куда-то.
- Правда?
Не знаю, они садятся в машину.
Этот венец из колючей проволоки
означает футбольное поле, площадку.
ГОЛ ВЕКА
Голая аристократия.
Он невероятный.
Мой... мой лучший друг.
Мой лучший брат, мы...?
- Вы играли в "Архентина Хуниорс"?
-Да.
- Какой у тебя номер?
-Девятый.
-Думаешь стать таким, как Диего?
- Нет, я никогда об этом и не думал.
Нет?
Мой брат, он марсианин.
И говорить не о чем.
Когда я еду через
Фьорито к дому Марадоны,
я вспоминаю, как ехал на съёмки
своего первого фильма,
"Помнишь ли ты Долли Белл?"
Пока я смотрел на бедные лачуги,
мне казалось, что мне
знакомо каждое лицо,
которое пряталось
за занавесями.
Пока я снимал "Долли Белл",
я открыл самые чудесные
черты городской бедноты -
аристократический дух,
который исчез из богатых домов
и переместился
в дома обездоленных.
Чудесная нравственность семьи,
где правила уважаются, и
где идут на самопожертвование.
С тех пор мне всегда было просто
распознать этот аристократический дух,
зная, что на
Западе бедносты мешает,
но здесь и на Балканах она
- выражение страдания.
Когда Диего выбирал
между "Ривер Плейт",
где ему предлагали
больше денег, и "Бока Хуниорс",
он выбрал "Бока" именно
по этим аристократическим причинам.
"Бока" платила ему меньше,
но с ними он исполнялся мечтой,
возвращаясь в те времена,
когда он был на стадионе "Бомбонера"
со своим отцом и поклялся,
что однажды будет играть перед сотнями
тысяч зрителей за "Бока Хуниорс".
Диего приехал на стадион "Бока"
24 годы спустя уже
неиграющим футболистом,
с факелом, слабое пламя
которого чуть освещало путь
возвращения из преисподни
наркомании обратно к его поклонникам.
Бог остаётся богом.
В тот вечер он напомнил мне
месопотамского бога Гильгамеша.
То, как принимали Диего,