нас своей опорой.
Если ты сама не веришь в это, то все твои
заученные речи не имеют смысла.
Ты равнодушен!
А я презираю равнодушие!
Нет, во мне есть пылкость. Страсти,
обузданные разумом, живут дольше.
Страсти, обузданные разумом,
подобны полезным капиталистам!
Твои родители, которые оплачивают твоё
обучение – и есть полезные капиталисты.
Ты безнадёжен!
«Весь день льёт слёзы сердце,
Как дождь на город льёт…»
Вынужден вас прервать.
Ваша интерпретация слишком помпезна.
Вы не читаете, а поёте.
Для Верлена музыка была очень важна.
Под музыкой он понимал голос,
следующий за ритмом
с естественным произношением.
А ваше чтение
было гротескным искажением.
Не понимаю. Я лишь пытался
придать каждому стиху уникальность.
Стихи – это абстрактная концепция,
чья несуществующая форма
пробуждает формалистское стремление
к буржуазному стилю.
Стихи никогда не существовали
и к поэзии никакого отношения не имеют.
Тогда что для тебя поэзия?
Поэзия – это мощный текст.
Красоты не существует.
Это буржуазная концепция.
Стихотворение – это текст, обладающий
ритмом. Ритм – это и есть стихотворение,
любой текст, который можно разделить
на ритмические последовательности –
это поэтический текст.
В любом потоке шума можно различить
ритмические последовательности.
Но шум – это не музыка,
а Верлен верил, что без музыки
поэзии не существует.
А вы как считаете?
Я думаю, что музыка –
это необходимый признак поэзии,
но в целом, поэзия к ней одной
не сводится.
А подробнее?
Поэзия –
это доказательство того,
что в языке присутствует…
Что?
Порядок.
Считаете, что к этому
причастна политика?
Я не говорю о политическом порядке.
Любой порядок – политический!
О каком же порядке вы говорите?
– Это что-то всеобщее.
– Название у него есть?
То, что можно почувствовать,
когда один стоишь в церкви.
Я ещё не встречал
человека вашего возраста,
занимающего столь
реакционную позицию.
Дорогой Анри,
трудно поверить, но близится лето.
Каким-то чудом
я сдал все экзамены и годовые зачёты.
Спасибо за открытку,
которую ты послал мне на Рождество.
Я не слишком часто писал, потому что
совсем потерялся в своей новой жизни.
А может быть, и не только в ней.
Но теперь мы наконец-то
снова увидим друг друга.
Я был очень счастлив
получить твоё письмо,
но встретиться сразу же
нам не удастся.
Один из моих новых друзей, Жак,
сын французского посла
в Великобритании,
пригласил меня на каникулы
к своей семье,
в замок.
Однако мы сможем встретиться
в конце лета.
Я возвращаюсь 20-го августа
и на несколько недель
остановлюсь у своих родителей.
Я знаю, что ты приедешь
на следующей неделе,
но я решил завтра же вернуться в Париж.
Нам будет не хватать друг друга.
Мне очень жаль.
Придётся дождаться Рождества.
ДЕКАБРЬ 1969 – МАЙ 1970
Я пишу в Экс,
хоть и знаю, что ты, как и я,
проводишь Рождество в Лондоне.
Я всегда мечтал о путешествии
в это время года.
Хоть я и не представляю,
как здесь связаться с тобой,
я рад знать, что мы в одном городе
и смотрим на одни и те же вещи.
О какой рукописи ты хотела
со мной поговорить?
Это текст одной писательницы,
которая нигде не публиковалась,
сильный голос,
который должен быть услышан.
Надеюсь, мы сможем опубликовать её.
Это роман?
Производители спермы
назвали бы это романом.
На самом деле, в нашем фаллоязыке
для этого нет названия.
Я бы сказала, что это феминовелла.
Я прочитаю тебе отрывок.
«Сандрин лежала на спине,
обнажённая, прикрытая простынёй.
Над её сексуальностью,
точно по её оси-секс,
две большие балки на потолке
пересекались в форме креста.
На вершине их неистовой силы,
на ожесточённо-отточенном,
пронзающем острие,
на скрытой поверхности этого потолка,
в сочной влажности этой летней ночи
лежит Каролин».
Почему ты смеёшься?
Не знаю.
Наверное,