нас перестаёт волновать
смысл жизни.
Только
наполненность
до взрывоопасного предела
придаёт жизни смысл,
неизменяемый на
какой-либо другой смысл.
Живя и принимая взаимодействие
всех сил человеческого тела,
жизнь перестаёт
задавать сама себе вопросы
и принимает себя
просто как ответ.
Событие,
которому больше не нужно
объявлять о согласии на само себя,
чтобы стать
величайшей из санкций.
Невозможно понять такое
отношение тела к миру.
Мы устанавливаем нулевой уровень
для другого человека,
когда произносим
слово человек.
Тут должны появиться
русские люди в свивальниках.
Эти политические рабы должны
обладать моральной свободой.
Эти животные
в аду опьянения
и бойни
должны быть отмечены
отчаянием, невиданным в Европе.
Эти люди,
поддающиеся чему угодно -
как жестокие дети -
и уснувшие в ужасающей важности,
должно быть,
единственные люди в Европе,
у которых всё ещё
есть бог.
Замолчи,
Кассандра!
Молчи,
пока мы спим!
Ради какого подъёма занавеса мы
избавляемся от своих мечтаний?
Как мы осмеливаемся,
пробуждаясь,
обнаружить их?
О, на свету,
каждый несёт
невидимые мечты о нас.
Музыка переносит нас всех
к той линии света,
мерцающей
под занавесом,
когда оркестр
настраивает свои скрипки.
Танец
начинается.
Наши руки скользят
и разъединяются.
Мы теряем себя
в пристальном взгляде другого.
Тела, едва
соприкасаясь,
стараются не оторвать
друг друга от их снов,
чтобы вернуть тело
снова в темноту,
чтобы освободить ночь ночей,
которая не является днём.
Поскольку мы
любили друг друга.
Именно это мне
нравится в кино.
Насыщенность
величественных знаков,
купающихся в свете
отсутствия их объяснения.
Об этом
невозможно говорить.
Это может быть написано.
Флобером, но не Пушкиным.
Флобером, Достоевским.
Это может быть написано.
Это может быть сочинено.
Гершвиным. Моцартом.
Это может быть нарисовано.
Сезанном. Вермеером.
Это может быть снято.
Антониони. Виго.
Мадемуазель!
В чём дело?
Я снял
короткометражку.
- У меня есть тайна.
- Ещё одна? Какая?
Выключаем
прожекторы.
Да, но история.
Что это?
Глубоко внизу.
Мальро.
Мы все чувствовали, что сожжение на костре -
это больше для мрачности, чем для политики.
Бродель.
Не сосчитать тех, кто
отрицает свои страдания,
кто хочет
быть самим собой,
жить
своей жизнью.
Как будто наши жизни -
это наша собственность.
В нашем
распоряжении.
Этот ублюдок
Сиоран.
Мы знаем, что ничто не
остаётся без искупления.
Рано или поздно,
но мы дорого платим
за храбрость
наших мыслей,
за неосмотрительность
нашего ума.
И молодой Пеги.
А, история...
Угрюмая преданность
к падшим созданиям.
Я говорил Вам.
Свидетель -
означает
мученик.
Что она
здесь делает?
Понимаете,
Пеги,
она говорит,
что сегодня они взывают
к суду истории.
Современный
призыв.
Современный
приговор.
Бедные друзья,
они думают,
что я - судья.
Я - только служащий
регистратуры.
Судебные органы
учреждены, говорит она.
Мы живём в системе,
где возможно сделать всё,
кроме истории того,
что сделано.
Всё может
быть завершено,
кроме истории
этого завершения.
Понимаете,
говорит Пеги,
всегда
опускается ночь.
Образ не очень силён, поскольку
он жесток и причудлив,
и потому, что
связь понятий -
отдалённая.
Отдалённая
и точная.
Мне дали
окончательное имя:
История.
И первое имя:
Клио.
Что, если это имело
отношение не к тексту,
а к движению?
Идея,
действительность,
жизнь.
Или, если это всё-таки
имело отношение к тексту,
то это не было о разъяснении
текстов через слова,
а - через идеи
или намерения,
или движение,
или применение,
или отношение.
Когда философия перекрашивает
свою серость в уныние -
проявление жизни
заканчивается старением.
Мы не можем
омолодить её серым на сером -
мы можем
только понять её.
Маргарет.
Жермена.
Поздравляю с днём
не-рождения, Маргарет.
Милена.
Правда?
Я не думал
о смерти.
Нет
никакой смерти.
Ничто так
не удобно,
как текст.
Ничто так не удобно,
как