Если кому-нибудь расскажешь, я буду уничтожен.
Кто захочет иметь дело со слепым художником?
Я вверяю тебе мой самый разрушительный секрет,
но теперь я понимаю, к чему всё это.
У меня всегда глаза хорошо видели.
Только этот глаз долго ждал,
почти тридцать лет, чтобы увидеть тебя.
А теперь, терпеливо прождав столько лет,
я понимаю, что это лучше для обоих моих глаз.
Глаза ждали, чтобы увидеть чудо,
и это чудо - ты,
и теперь этот глаз должен увидеть всю тебя.
Это я и Хендрикье.
Правда, она мила?
На двадцать лет меня моложе.
Нет большего дурака, чем старый дурак.
Что я могу ещё сказать?
Как это случилось?
Это случилось, когда мушкет выстрелил мне в
лицо, и она вылизывала порох у меня из глаза.
Нет, я так не думаю.
Мне тогда было тринадцать.
Значит, когда я не позволил Вильгельму
лапать её тело в тёмной кухне.
Нет, не думаю, мне было пятнадцать.
Это случилось, когда я сидел на крыше,
смотря в ночь,
и ждал архангела Гавриила из Лейдена, а
Хендрикье пришла искать меня со свечой в руке.
Свеча осветила твоё лицо лучше,
чем любой ангел осмелился бы мечтать
быть освещённым в своей невинности и славе.
И тогда я влюбился.
А я уже выросла, чтобы понять,
что ты делаешь,
но это было не совсем то,
хотя всё ещё было впереди.
Ты разочаровал меня, Рембрандт.
Я ожидал от тебя чего-то лучшего,
чего-то более умного, более знающего.
Чего-то менее ограниченного, более
универсального, длительного, так сказать.
Когда менялись критики, а, де Рой?
Почему же ты предупредил меня
обо всех этих трюках, так сказать?
Я большой театрал, как и ты.
Я наслаждаюсь заговорами и интригами,
тайнами, загадочными цифрами,
изгибами и поворотами, метафорами, множеством
возможностей и интерпретаций одного события,
и мне нужен талантливый человек,
чтобы он работал на меня.
Чтобы показал мне настоящее шоу,
остроумное и ироничное,
и конечно же,
чтобы оно заканчивалось довольно красочно.
Рембрандт, ты постарался быть реальным.
Теперь-то мы знаем, что это невозможно.
Ты создал застывший момент в театре.
Ты заставил играть костюмы.
Они хотели костюмы,
мы это знали, но ты побуждал их.
И в чём можно быть уверенными, так в том,
что мы все знали, что мы в театре.
А в театре возможно всё,
даже умереть от любви.
Если ты подумаешь об этом хотя бы минуту,
традиция портретов милиции,
которую ты так осторожно нарушил,
была традиция, полная чести,
участники которой могут сказать:
"Смотрите, нас нарисовали.
Мы понимаем, что на нас смотрят, и смотрим
на вас, в ваши глаза, чтобы доказать это.
Мы не реальны, нас нарисовали."
Вот что они поняли, и вот чего они хотели.
Ты нарушил всё это, Рембрандт.
Ты постарался представить,
что все эти люди реальны.
А они этого совсем не хотели.
На твоей картине они толкаются и дерутся
из-за реальных вещей - зарядки мушкетов,
подачи команды, барабанного боя, когда они
все хотят встать так, чтобы на них смотрели.
"Вот он я, вот моя блестящая форма,
как у важного члена этого важного клуба.
Я смотрю на тебя, а ты смотришь на меня.
Я слежу за тобой, а ты следишь за мной."
Но ты считал, что за людьми
на твоей картине не наблюдают,
поскольку это - дефиниция актёра.
Актёр учится представлять,
что за ним не наблюдают.
Итак, все люди на твоей картине - актёры,
а вовсе не реальные люди.
А раз так,
ты заставил их заниматься реальными вещами,
за исключением, конечно,
твоего маленького автопортрета,
где ты знал, что за тобой наблюдают.
И ты смотришь на нас из старой традиции
подобных картин с обожаемым самосознанием.
Ты придал себе старомодную позицию
и ответственность в новомодной живописи,
которая старается отвергнуть
позицию и ответственность.
Твои картины, Рембрандт, это ложь,
обман, надувательство,
бесчестие, полное невозможных противоречий,
не заслуженных для умного человека.
Конечно же, они знали, что их рисуют,
и ты знал, что их рисуют, но что ты понял?
Ничего.
Зачем же притворяться?
Помимо других промахов,
которые демонстрируют,
что ты совсем не